Возвращение мастера и Маргариты. Часть 1. Глава 32
Глава 32
Новый год для россиянина — что пиршественный стол для бедолаги, страдающего тяжкими хроническими заболеваниями. Заболевания, тихо тлеющие при скудном рационе диет и прочих ограничений, разгораются в полную мощь на просторе праздничной вседозволенности. Обостряется все, что затаилось, болит все, что еще может болеть. Но тяжелее всего приходится голове. Мозг попеременно затопляют волны эйфории и депрессивного психоза.
Но вот остается позади незримый порог, время переваливает через опасную черту, а вместе с ним и страна. Вскоре оказывается, что пациент скорее жив, чем мертв, что глава государства не подал в отставку, не загремел в ЦКБ, как ожидалось, а благополучно отметил праздник в кругу семьи и подмосковной природы.
Эта новогодняя ночь прошла не столь гладко. В Москве оказалось не мало людей, ставших причиной странных происшествий.
Отправившаяся на прогулку троица устроилась на черепичном коньке своего флигелька. Шарль был все в том же парчовом пиджаке, кривоногий Амарелло в своем мундире и белых лосинах, Батон — в шерстяном обличие кота. Как явились из дома на крышу, так и сидели. Но никто из троицы не зяб на зимнем ветру. Снег облетал их стороной, словно скользя по невидимому куполу.
Дворик и переулки были белы, чисты и пустынны. Весело глядели в ночь окна цековской башни. Там сквозь шторы мелькали экраны телевизоров и светились разноцветные огни елок — устраивали свой маленький праздник заключенные в коробках квартир люди. При желании стены становились прозрачными, дома превращались в пестрые пчелиные ульи из которых выплывал, увеличиваясь в масштабе, отдельный интересующий объект. Причем, не зависимо от того, на каком расстоянии от крыши флигелька он находился — хоть в Карибском бассейне.
Задумав поразвлечься, роландовская свита наметила адреса знакомых по текущей прессе лиц. Этими лицами, что вполне понятно, оказались лица государственные, примелькавшиеся, праздновавшие Новый год в загородных резиденциях. Одни — в одних, другие — в других, третьи — в третьих. Показатели комфортности проживания госдеятелей и личные симпатии членов свиты зачастую оказывались обманчивыми. Не все жили согласно доходам, а доходы — явные и скрытые — далеко не всегда соответствовали занимаемой должности и популярности лидера.
Смешливого Батона больше всего тянуло к энергичному политику, бодро выкрикивающему лозунги, в том числе малопонятные и мало приличные в кругу супруги и печального сына.
— Душить их надо, душить! Однозначно! Все отобрать и поделить! Поровну среди своих. Никаких привилегий чужим, блин! — размышлял он вслух, откушивая иноземные деликатесы.
— Котов душить призывает! — взволновался Батон, наблюдавший за жилищем кудрявого.
— Он сумасшедший. У меня есть справка, — заступился Шарль и действительно предъявил бланк с печатями и штемпелями, на котором выделялось непонятное определение «вялотекущая паранойя».
— Я хочу к президенту. Люблю президентов, — канючил Амарелло сверкая праздничным люминисцентным бельмом.
— Э-э… старик. Экселенц сказал — без глупостей. Кеннеди — это не умно. И Линкольн тоже. Постреляют тут без тебя. — У Шарля все еще, несмотря на починенное пенсне, было гнусное настроение.
— Если к президенту нельзя, хочу к бородавчатому. И к рябому, упортвовал Амарелло.
— Зациклился на политике, — присвистнул кот, отчего снег полетел с веток ясеней и во дворике образовалась метель. — Давайте так: всем раздадим поровну, как советовал кудрявый. Да и лысый, что в Мавзолее отдыхает. Но только по списку. Провернем все быстренько и пройдемся по бабам.
— А и правда, хрен с ними, с политиками, — махнул рукой Шарль. — Кого они здесь колышет?
— Голосуем за блиц-программу «шестьсот секунд». Все за, — шустро свернул прения Батон. — Внимание — пуск!
Тут же в разных концах Москвы и даже в пригороде, в жилищах, оборудованных драгоценной импортной вечной сантехникой, заурчало в трубах и донеслась к праздничному столу невообразимая даже для привокзального российского сортира вонь.
— Глянь, откуда тянет, — прервал кудрявый свои парламентские речи прямым обращение к жене. — Всех надо сажать. В вагоны и на Колыму! Пусть параши чистят, демократы гребаные.
— Вова! — взвизгнула в туалете женщина и, изменившись лицом, выскочила в коридор. Вслед за ней по дубовому паркету двигалась вулканическая масса фекалийного содержания.
Вызванная пострадавшими «Техпомощь» явилась не быстро.
— Ну что, засрались? — недовольно потянул носом прямо с порога специалист с кольцами толстой проволоки на плече. Лицо у него было открытое, мужественное, русское, как на плакатах, зовущих молодежь в Сибирь. И сам он был решительный, крепкий — из тех, кому по расчетам кудрявого, предстояло осуществлять его программу в действии.
— Тросов на вас не напасешься. По будням — на службе, в праздники дома. И все за свое — по уши в дерьме.
Шмякая сапогами в зловонной жиже, хмурый пролетарий двинулся к месту аварии. Оттуда донеслось гневное:
— Чего документы в сортир ложите? Во, говнюки! — показал он напарнику ком извлеченных из унитаза бланков с цветными портретами кудрявого.
— Заткни хайло! Я — представитель власти! — не щадя красного пиджака налетел с кулаками на испачкавшегося специалиста политик.
— Тем более. Пошел на хер, убийца, — с необоснованной яростью парировал рабочий, пренебрегая дракой. Широко размахивая своей проволокой, он со знанием дела шуровал ею в унитазе. Итальянский кафель, германские полотенца, зеркала и флакончики знаменитых во всем мире фирм щедро покрывались знаками справедливого возмездия.
Аналогичные инциденты произошли и у политических оппонентов кудрявого, о чем он не знал. Каждый полагал, что неприятности коснулись лишь его одного во время мирных возлияний, смакования домашнего пирога со стерлядью, умной беседы или десерта с интимом.
Среди затопленцев фекалийными массами даже оказался один, павший смерть храбрых при исполнении священного долга. Лидер партии Патриотических сил, будучи утомлен традиционным славянским ритуалом возлияний, почуял неладное не сразу и долго еще декламировал с нарастающим вдохновением «там русский дух, там Русью пахнет!», сидя в одиночестве под алыми стягами с паукообразной символикой. Когда лидер, роняя со стола посуду, нетвердо поднялся, что бы отсалютовать взметенной рукой портретам Сталина и Берии, его ботинки зашмякали в ползущей из коридора жиже. Страшное нашествие инородных сил, спровоцированное врагами отечества, стремилось опоганить святыни! Сорвав со стены атаманскую шашку, Каркашов бросился на врага и крушил все вокруг, выкрикивая под свист клинка: «Жидовская харя, армянская харя, чучмекское рыло, говнилы демократии!» Здесь, как выяснилось позже при вскрытии тела и судебном разбирательстве, воин поперхнулся отрыжкой, закашлялся, запутался в павших знаменах и свалился ничком в канализационные безобразия, где и был найден утром товарищами по оружию в бездыханным состоянии.
— Им это дерьмо еще долго разгребать придется, — отмахнулся Амарелло. — А нам то что с этого? Скучно.
Пауза затянулась. Сидели, скучая, вертя головами и разглядывая окружающие дома. Инициативу вновь проявил Батон.
— А как же с мафией? Я готовился! Я читал про мафию. Я ее даже видел!
— Ага. Пальцева и его гостей. Шелупонь, — невесело хмыкнул Шарль.
— Во, во! Пальнем по этим! Противные, — поддержал Кота Амарелло.
— У меня есть списки. Состав большой, подарчной массы не хватит. Московские коллекторы опорожнены на политиков… Надо запросить помощь в Европе. — Задумался Батон.
— Ё-моё! — Шарль схватился за голову. — Ну и праздничек… Вон в шестнадцатиэтажке распахнули окна и мечутся. Видать — из нашей клиентуры.
— Пахнет вонью, — лирически улыбнулся Амарелло. — Может пострелять тех, кто будет разбегаться?
— Узколобый примитивизм, — отрубил Шарль.
— Если мы будем спорить, то не уложимся в праздничную ночь. Как самый молодой и энергичный, как подлинный секс-символ группы, беру ответственность на себя. Три утра, господа! Я предлагаю вот что…- Батон хитро прищурился, прокручивая в остроухой голове новогодний сюрприз. Его соображения уловили и одобрили.
— Выпускай! — скомандовал Амарелло. Шарль молча кивнул.
С выполнением задумки Батона произошли накладки. Он не учел временных поясов и то, что российские мафиози предпочитают новогодничать в теплых краях.
В результате мирно завтракавший на террасе у моря человек — весь в белом, хлопковом, мнущемся, шуганул газетой неведомо откуда взявшегося в этих местах ворона. Но тот не улетел, а уселся на верчено-золоченую спинку кресла.
— Умная птичка, — просюсюкала завтракавшая с господином юная леди, ненавязчиво перетянутая кое-где по загорелому телу яркими жгутиками. И кинула птице кусочек омлета с рыжиками. — Смотри, Сева, грибов не ест, блин.
Сева Бароновский, известный в деловых кругах под кличкой Барон, поморщился — он не любил птиц. Не любил животных, людей, завтракавшую с ним красотку. Ее он хотел. Но слабо, для антуража. Зато очень сильно и по-настоящему хотел денег. Чем дальше — тем больше. Чем больше, тем свирепей. Деньги вдохновляли и составляли смысл. Ради них, не замечая ни синего моря, ни искательно прилипчивого солнца, ни дня, ни ночи, вертелся Барон, как наскипидаренный. Убрать, подставить, крутануть, хапнуть. Еще, еще, еще… Богатство не привилегия и не блажь — это судьба.
Ворон повел рубиновым глазом, уставился на господина в белом и отчетливо произнес:
— Сдохнешь, Сева. Как собака под забором. Такая ж трагедия, мамочка моя!… — птица взлетела, оставив на столе между вазочкой с орхидеями и кофейной чашкой музейного фарфора вырезку из газеты, где рядом с рекламой колготок Сан-Пеллегрино в разделе криминальной хроники сухо сообщалось о расстреле и зверском сожжении в собственной машине известного российского бизнесмена Бароновского. Указывалось имя, кличка и сфера деятельности. На фотографии был изображен Сева, снятый с бокалом на каком-то фуршете, а рядом запечатлено место происшествия, действительно, у невзрачного фабричного забора. Сбоку красным фломастером была проставлена дата. Барон пригляделся — не фломастер использовал писавший — свежую кровь. Тонко пискнув, он повалился на бок, потянув на себя скатерть. Кофе залил белую тенниску, украшенную всемирно знаменитым фирменным знаком…
…Десятки черных птиц, блестя гробовым оперением, накаркали в эту ночь скорую кончину не одному из бодрых хозяев жизни, предполагавших обитать на этой земле в том же статусе вечно. Увы, срок истекал. Сообщение мало кого радовало. Иногда вызывало лишь легкое замешательство, порой повергало в трепет и даже приводило к летальному исходу. Особенно не повезло тем, кто по странному стечению обстоятельств получил новогодние «подарки» от шутников по двум направлениям — и как госдеятели, и как мафиози. Им, сражающимся с канализационными лавами подобно жителям печально известной Помпеи, пришлось еще отбиваться от нападок воронья, кружившего над бедствием со своими не своевременными сообщениями.
— Ну, все! Спите спокойно, дорогие москвичи, — Батон отряхнул лапы, испачканные почему-то птичьим пометом. — Это ж не прогулка у нас вышла трудовая вахта какая-то. Всю ночь их дерьмо разгребали. Где звонкое веселье, где безудержная вакханалия чувств?
— Позвольте мне занять внимание на пару минут. Короткий репортаж вести с культурных полей, — деликатно предложил Шарль. Повинуясь его жесту, в ограждавшем свиту куполе открылось окно. Прямо в приемный покой клиники Склифософского. Дежурная бригада отделения экстренной помощи приняла нового пациента. Его принесли на носилках безмолвно-безденежные санитары и перевалили на операционный стол. Присмотревшись, хирург в марлевой повязке сказал: «Будем резать…»
После банкета в «Музе» Бася Мунро вернулся в хорошенькую, с прибамбасами бордельной роскоши, квартирку. И обнаружил, принимая ванну, что подаренные иностранцем серьги не снимаются. К утру уши покраснели, распухли, а серые жемчужины превратились в багровые нарывы. Предстояло, однако, новогоднее выступление в клубе «Феллини» за вполне основательные бабки. Бася решился на трудовой подвиг. Прикрыв нарывы клипсами в виде бабочек и не пожалев макияжа для освежения изможденного бессонницей лица, актер исполнил свой номер с неподдельным трагическим вдохновением. Изящно раскланялся перед бушевавшей публикой и уже в гримерке рухнул на диван, сжимая ладонями пульсирующие нарывы. Друг и аккомпаниатор Баси по прозвищу Везувий, увез стонущую супер-звезду в Склиф, где ей (звезде) и была оказана необходимая хирургическая помощь.
С забинтованной на манер «Чебурашка» головой, — на каждом ухе лежали пропитанные мазью Вишневского личные Басины памперсы ( марлевых салфеток в клинике почему-то не оказалось), певец королевства любви лежал в пятнадцатиместной палате, среди представителей мужского пола, получивших различные лицевые повреждения светлой новогодней ночью. Не до конца протрезвевший контингент в изысканных выражениях делился впечатлениями о случившемся. Бася старался не слушать, сосредоточиться на высоком, несуетном. Он почувствовал, что уже далеко не так молод и свеж, как хотелось бы и что перья и корсажы чем-то не соответствуют возросшей в результате пережитого потрясения эстетической требовательности. Он был готов переосмыслить свою творческую позицию и сменить художественное кредо. На гребне нового миропонимания пришла к Басе задумка новой программы под названием «Дитя пророка», где не будет ни стразов, ни ажурных колготок, а лишь голый эстетизм и глубина философии особой ориентации.
— Коварный ты, Шарль, — промурлыкал Батон. — Такую любовь опошлил!
Помолчали и решили заглянуть к Белле, известной в департаменте невозвращенке по имени Зелла.
Белле и без шуток бывших коллег приходилось не сладко. Невзгоды подкосили ее. Вначале все шло гладко и весело. Лина оказалась настолько противной, что ее заморозку можно было считать акцией по очистке окружающей среды. Накачивать спиртным ее не пришлось. Надралась до состояния риз по собственной инициативе и здорово поддала голожопой певичке — очевидно, по ошибочной наводке иностранца. Кроме того, бесчувственная Лина в процессе стаскивания ее по лестнице, умудрилась сильно укусить супруга за щиколотку. Что вдохновило Берта на решительные действия. Он лично упаковал свою лапушку в морозильную камеру и выставил терморегулятор на предельный холод. Но чертовке не пришлось насладиться завершением дела. Когда в дверях кладовой появилась Мара, ее сразило видение. Увидела она пустынный берег реки и человека в одеяниях палача. Рядом стояли четверо спешившихся всадников, в ботфортах и шляпах с перьями. Один из них — граф де ла Фер говорил тяжело и сумрачно. После чего кивнул палачу и увел друзей. А палач из Лилля поднял над головой меч… Пленница рванулась, что есть сил стараясь освободиться от пут, но не успела. Лезвие обрушилось с тяжелым свистом. Покатилась в траву белокурая отсеченная голова…
…Инцидент с Линой благополучно разрешился благодаря вмешательству Шарля. Но госпожа Левичек стала задумчивой и неприятной в общении. Альберт по телефону говорил задушенным голосом, очевидно, боялся лежавшей дома супруги. Мара вообще, помолчав, опустила трубку, в результате чего восхитительная Изабелла Левичек осталась новогодней ночью один на один с бутылкой водки «Абсолют».
В Лейпциг ей звонить не хотелось, дочь и бывший муж казались совершенно чужими людьми, а всякие, вполне достойные кандидаты на интим, вызывали омерзение. Белла не сомневалась, что среди них снова появиться тот, кто разыскал лилльского палача. И предпочла одиночество.
— Эк ее разобрало… — покачал головой Амарелло, огорченный состоянием Беллы. — Экселенц прав, пусть еще с населением поработает. На кухне я как-нибудь справлюсь. Господину Пальцеву, поди, не легче сейчас приходится. Га-га-га! — оживился клыкастый. — Ну и праздничек у них вышел!
Альберту Владленовичу, и правда, веселиться было не с чего. Что-то вмешалось в его планы, что-то необъяснимое. Изабеллу словно подменили. Куда подевалась восхитительная чертовка, обожавшая рискованную игру, презиравшая опасность? Это она изобрела рискованный способ расправы с Линой под носом у веселящихся гостей и пронырливой обслуги. Утверждала, что ликвидация соперницы в бытовых условиях — акция унизительная для всех участников и, прежде всего, для жертвы. Финалу предстояло прозвучать мощно и значительно. Утром нового года они должны были извлечь заледеневший труп и увезти в лес для произведения церемонии величественного захоронения.
И вот теперь неудачливый убийца сидит у кровати простуженной жены ничего, к счастью, не помнящей о происшествии и принявшей версию Шарля. Напоив супругу снотворным, Альберт закрылся в кабинете и достал коньяк. Он имел право расслабиться хотя бы под утро, ведь наступил не какой-нибудь, а судьбоносный для России и лично для него год.
После нескольких рюмок Пальцеву отчетливо представилось, как устроится жизнь страны под мудрым руководством нового Главы государства. Естественно, никаких «концепций развития», программ, экономических экспериментов больше не будет. Лишь жесткая рука абсолютной власти способна в короткий срок поднять политический и экономический статус страны. Что для этого надо? Послушание и единомыслие. Нужна масса, объединенная общей целью и страхом.
Разумеется, жесткая рука должна иметь мощный идеологический аппарат обработки мозгов и силовую структуру физической очистки общества от инородных элементов. Но на новом витке цивилизации, найдутся способы самоочищения общества без ГУЛАГов и газовых камер. Ополовинив бутылку, Альберт в воображении устремился к заветным чаяниям, которые приберегал для светлого будущего.
Скорее всего, идея прочистки мозгов при помощи психогенератора не так уж и фантастична, хотя и требует доработки. Подобрав первоклассную команду, можно довольно скоро обеспечить сеансы массового «вещания». С помощью узкого круга посвященных, имеющих доступ к рычагам манипуляции массовым сознанием, в рядах просвещенной интеллигенции произойдут значительные подвижки в сторону симпатий к абсолютной власти. Сама собой возникнет и получит неодолимую притягательность кандидатура на пост Верховного… Черт, как себя назвать? Надо придумать нечто демократичное, но в самодержавно-патриархальном духе… Допустим: Глава Отчизны, Самодержавный президент, Верховный Благо-Даритель…Чем непонятней, тем лучше. Главное душевный отклик народа, его признание…
Опустив веки, Альберт покачивался во вращающемся кресле, ритмично пополняя коньячный бокал. По углам сгущался полумрак, позволяя являть свое великолепие резной итальянской кабинетной мебели из мореного дуба.
Преисполненный великих планов, будущий Глава Отчизны не мог отказать себе в эту ночь повитать в мечтах, хотя считал себя человеком трезвомыслящим и далеко не сентиментальным. Представилось ему в голубом утреннем свете нечто вроде трибуны на большой, брусчаткой вымощенной площади. А на ней колонны курсантов в белых мундирах с вывернутыми в сторону трибуны шеями, бравые генералы на движущихся платформах с флагами, грудастые школьницы в пышных бантах, несущие букеты Главе и норовящие взобраться к нему на колени…
А тем временем в государстве установиться положенный исторический порядок. Евреи, лица кавказской национальности и прочие инаковыглядящие заселят обширные земли в районах крайнего севера или пустынного юга. Станут выполнять определенные для них функции: земледелие, скотоводство, неквалифицированные работы на вредных производствах. Никакой свободы слова! Никакой «мыслящей интеллигенции» и трижды сраной демократии! Мать их!
Пальцев в раже шарахнул кулаком о стол, отчего фрамуга мудреной финской рамы распахнулась и в нее влетело нечто черное, крупное, наглое. Шелестя крыльями заметалось по комнате, сбивая со шкафов антикварные вазы и статуэтки. Поднялись вихрем лежавшие на столе бумаги, раскатились по полу какие-то карандаши, чернильницы, скрепки, опрокинулась, изрыгнув на светлый ковер остатки жидкости коньячная бутылка.
Пальцев осмотрел занывший кулак и протер глаза. В окно сквозило и заметало снег, стало трезво и зябко, но беспорядок не ликвидировался. А крупная дегтярно-черная птица, пристроившись на темя мраморного Спинозы, прочистила горло и вполне отчетливо сообщила:
— Сдохнешь. Сдохнешь вместе со всеми своими проектами.
Пальцев расхохотался. Жизнь Альберта Владленовича сложилась так, что к необычным явлениям он привык. Ему приходилось иметь дело с наглецами, как наяву, так и во сне. Прицелившись, он запустил рюмку в ворона. Тот даже не шелохнулся, стекло разлетелось о мраморный нос философа.
— Сдохнешь, как не бузи — сдохнешь, — скорбно пообещала птица после чего заурчал факс.
Пока Пальцев доставал сообщение, ворон исчез в окне. А на листке, плохо пропечатанный, но все же узнаваемый, появился портрет директора «Музы». Известный, чрезвычайно удачный снимок, сделанный для избирательной компании и фигурировавший многократно в печатной информации. Текст под портретом был самого мерзкого содержания, не стоило и читать. Скомкав пасквиль, Пальцев запустил его за неимением иного объекта в совершенно непричастного к событиям Спинозу. После чего рухнул на диван и, прикрыв голову бархатной с кистями подушкой, нарочито громко и смачно захрапел.
Новый год, двигаясь с востока на запад, шел по российской земле и чем бы не были заняты в эту ночь люди, они открывали чистую страницу в Писании собственных судеб. Пусть даже и не думали об этом и вели себя совершенно обыденно.
«Сон приходит на порог, крепко спи-и-и-и ты, сто путей, сто дорог для тебя открыты…» — пела над детской кроваткой молоденькая армянка, проживающая в Москве в арендованной крохотной квартире с большим семейством — мужем, сестрой, матерью и свекром. Хачик давно похрапывал, накрыв подушкой красивую кудрявую голову, на кухне ругались старики, распределяя принесенный парикмахером праздничный заработок. Сусанна смотрела на черные ресницы сладко спящей дочери и представляла кадры старого фильма. Многонациональная публика цирка ласково баюкает хорошенького негритенка и обещает ему славную жизнь. И вправду, стал негритенок то ли ученым, то ли мужем Понаровской, то ли ее дедом — но в общем — удался. Кто знает, что надо сделать, что бы вышло так? Может, чаще петь эту самую песню?…
… — Я поднимаю бокал за наше счастье в новом году, — провозгласил Игорь, заглядывая в глаза Мары.
Они сидели за столом в компании вырядившейся в свой цветущий кримплен Леокадии и сыто жмурившихся котов. Игорь и Мара спешно примчались сюда, покинув банкет в «Музе» что бы успеть чокнуться под Куранты с Аней и теткой. Конечно, Игорь звал в более интересные места, но Мара тянула домой — не хотела оставлять сестру. На месте оказалось, что Анька сбежала к подруге, где и отплясывала сейчас в прокуренной комнате современную «эпилепсию» с надравшимися сверстниками, а «старики» скучно жевали у телевизора.
— Ну я совсем засыпаю, — объявила тетка вскоре после поздравления президента, ритуального чоканья и поднялась. — Еду не забудьте в холодильник поставить. Котам дорогого не давать. Сплошное после этого расстройство желудка.
— Мы тоже отчаливаем. Нас ждут в интересной компании, — с облегчением вздохнул Игорь и сжал Марину руку. Та руку высвободила и взглянула виновато: — Поезжай без меня. Я должна Аньку дождаться, волнуюсь. Первый раз она не дома Новый год встречает.
Везун нехотя удалился, заметив, что до сих пор не в состоянии постичь характер Мары, хотя и очень старается.
«Да я и сама не постигаю», — думала она, прильнув щекой к холодному кухонному окну. Тетка спала, посуда была вымыта, коты получили свое и удалились. Лишь один из них — рыжий плоскомордый метис с разорванным ухом сидел рядом, бурча и заглядывая в окно. Там заметала метель спящий город и гасли в домах праздничные огни. Неслышно подкралась Аня, засопела рядом.
— Ты что тут в темноте сидишь? Я думала вы с Игорем в ресторане отплясываете. Завидовала.
— Не интересно отмечали? Фу, ты вся продымилась, — принюхалась Мара.
— Это волосы. Там накурено было — жуть! Вообще — скучища жуткая. — Аня тоже прильнула к стеклу. — Ого, сколько крыш! Я никогда не замечала. Вот бы полетать… Выбраться на подоконник и соскользнуть, как птичка…Особенно ночью кайф — таинственно так, тихо. Мягко кружить, кружить и во все окна заглядывать! А потом улететь на юг, к морю. Представляешь?
— Представляю, — Мара помнила, как стояла на подоконнике в тот страшный день. И помнила, как до того дня чувствовала в себе легкость полета и огромную светлую силу. Не ходила, а витала и вся лучилась, словно маленькое солнце. — Летает тот, кто влюблен. — Сказала она с неожиданной горечью.
— А я обязательно влюблюсь! — Аня поцеловала кота в нос и тот в ужасе удрал. — Влюблюсь! Ведь ОН где-то там, во-он за теми окнами. И тоже ждет.
— Ждет. В это обязательно надо верить, — Мара подтолкнула сестру к двери: — Можешь идти в ванну первая…
…В деревне Торопаца отмечали Новый год бурно — к старикам на праздники приехали молодые, парилась в бане, ходили ватагами по домам, припадая к истокам. Самогон в здешних краях делали из турнепса и очищали древесным углем.
Хаты в Козлищах до самых крыш завалил снег. Слышалась в ночи далекая гармоника, взлетела пара ракет и хлопнул, прокатившись эхом над заледеневшими озерами, выстрел. Витька-Кирпич, внук Лехи Камнева стрелял из дедова ружья в привезенную им из райцентра девушку. После уже, когда раненая скончалась в больнице, стали говорить, что была она красоты писаной, вовсе не пьяная и не в чужих объятиях лиходеем застуканная, как значилось в милицейском протоколе. Посмертные легенды растут быстро, особенно те, что окроплены кровью, озарены страстью и рождены под Новый год. При жизни же была Витькина пассия оторвой и дешевкой, да и не интересовала его настолько, что бы из ружья палить по пустяку. Но вылетела пуля, спугнув пьяную ночь и прервав пустые, непонятным смыслом горевшие жизни.
— Чую, стреляли, — прислушался Лион, вкушавший холодный квашеный огурец из подпола.
Стол у обитателей Козлищ вышел не богатый, но достаточный — картошечка разварная, курица, зажаренная в печи и всякие разносолы с грибами да патиссонами.
— Стреляли, — подтвердил Максим, надевшийся ради праздника любимый рыжий свитер.
— Размышляю вот, чи там белые, чи красные наступают? — красноречие Лиона возросло под впечатлением вишневой наливки. Максим же напротив, углубился в самосозерцание.
— Нам то что — наша хата с краю, — он скрипнул зубами. — Сидим тут как два пня. Озверели совсем. — Схватив тулуп, Максим выскочил в сени. Лишь громыхнула в сердцах захлопнутая дверью.
Лион нашел друга на крыльце среди голубого от луны снега. Почти полный, яркий по деревенскому диск стоял прямо над озером, заливая окрестности дивным таинственным светом. Максим стоял на крыльце, устремив вдаль тоскующий взгляд.
— Кого домовладелец Горчаков тут высматривает? — Лиону удалось дотянулся до плеча друга и даже похлопать по нему.
— Кого тут высмотришь…Марсианские пустыни, — Максим скомкал снежок и запустил в елку. С ветвей посыпался, серебрясь, морозная пыльца.
— Ой не скажи! — Лион приосанился, сунул руки в карманы и, устремив поэтический взгляд на отрытую в сугробах тропу, посерьезнел.
Деревья и ограды уходят вдаль, во мглу.
Одна средь снегопада стоишь ты на углу.
И прядью белокурой озарены: лицо,
Косынка и фигура и это пальтецо.
Снег на ресницах влажен, в твоих глазах тоска,
И весь твой образ слажен из одного куска.
Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом по сердцу моему…
Максим легонько ткнул чтеца кулаком в бок, чуть не спихнув его с крыльца:
— Вспомнил, как мы с тобой «Живаго» тогда, еще на первом курсе, друг у друга из рук рвали? А чем эти стихи кончаются, помнишь? Эх, Ласик, кончаются они грустно:
Но кто мы и откуда, когда от всех тех бед
Остались пересуды, а нас на свете нет…
Вы прочитали
Возвращение мастера и Маргариты — Часть 1 — Глава 32
это последняя глава первой части. Перейдите к чтению глав второй части:
(вторая часть в процессе верстки)
Хотите знать о новинках, размещенных на сайте Наш Булгаков? Подпишитесь на RSS-ленту и будьте в курсе обновлений!
Поддержите проект! Добавьте кнопку или ссылку c вашего сайта. Общаетесь на форуме? Добавьте ссылку или кнопку в подпись. Материал на этой странице. Заранее благодарим за поддержку!
| Добавить закладку на страницу "Возвращение мастера и Маргариты — Часть 1 — Глава 32" |